Книга Лаковый «икарус»  - Владимир Шапко

От внезапно побагровевших пятен лицо Калюжного стало походить на курицу. На большую курицу-пеструшку! Ручонкой он пытался прикрыть, защитить его от Кропина…

– Вы… вы провокатор! Я позову… Я вызову сейчас милицию!.. Вы…

– Что, что ты сказал?! – Кропин начал выдергивать из кармана плаща сверток. Чуть не ломая ногти, развязывал бечёвку на нем. Бил фотокопиями об стол, как картами: -

На! На! На! Мало? – И всё об стол, об стол лупил: – На! На! Узнаешь свою работу, мерзавец? Узнаешь?!

– Я… я ничего не знаю… – пытался встать Калюжный. – Я вас не знаю… я… – Лицо его было ужасно. Куриные пятна казались теперь ранами. Кропин думал, что Калюжный сейчас умрет. Просто упадет на стол! Грохнется! Но старикашка начал кричать. Кричать тонко, зажмурившись, мотая свинцовым хохолком:

– Я всё забы-ы-ы-ыл! Я всё забы-ы-ы-ыл! Оста-авьте меня-a! Я всё забы-ы-ы-ыл!..

В распахнутом плаще, со шляпой, сдвинутой лихо на затылок, с бутылкой шампанского у бедра, сияя, как именинник, явился вечером Кропин к Кочерге. Показывая на бутылку, не без торжественности сказал:

– Ну, Яша, есть повод открыть эту дуру сегодня. Прямо сейчас. – Поставил бутылку на стол.

Раздевшись в прихожей, ринулся на кухню спроворить что-нибудь к столу. Помпезная бутылка осталась один на один с Кочергой, который торопливо приводил себя хоть в какой-то порядок, дергая к себе одежду с тахты…

Шампанское Яков Иванович не столько пил, сколько смотрел на него. Смотрел на гибнущие в бокале пузырьки. На их неизбежный исход…

Зато Кропин разошелся. Постоянно тыкал бокалом в неподвижный бокал Кочерги, рискуя его опрокинуть, хорошо отцеживал шипучки, хорошо закусывал и говорил, говорил без умолку:

– …И веришь, Яша, когда он закричал это свое «я все забыл», – я испугался. Честное слово! Думаю – всё, конец ему. Сейчас умрет. Вбежали какие-то люди: вроде дочь, зять, еще кто-то. Суют ему таблетки, капают в рюмку. Я сам, как дурак, воду наливаю, графин уронил. Стакан протягиваю. А у него это – истерика. Натуральная бабья истерика. Представляешь? Колотится в кресле, как припадочный, хлебает все эти валерьянки, слезы ручьем, челюсти молотятся, и всё бормочет: «Я забыл, я всё забыл». А ему манжетку скорей наворачивают, ему накачивают грушкой. «Ну-ну, папочка, “забыл, забыл”! Успокойся!» И на меня зыркают: дескать, у-у, бяка! Нехороший! Расстроил папочку!.. Рассмеялся я с большим облегчением. Веришь, вся злость разом ушла. Живи, говорю, гнида, если сможешь! Они всем гамузом взревели: негодяй! Да мы милицию сейчас! Да мы тебя! Но-но, граждане, отвечаю, если я сейчас приведу сюда кого надо… валерьянка ему уже не понадобится!.. Бросил все подметные эти копии снова ему на стол, хлобызнул дверью и ушел!..

По-сиротски Кочерга все сидел возле бокала… Заговорил, наконец:

– Ну что ж. Хорошо, что всё этим кончилось, Митя. Бог с ним, пусть живет. Я давно призывал тебя бросить это, не ворошить… Да разве тебя остановишь?.. А теперь вот всё и закончилось… А то ведь тоже стучать бы пришлось…

– Как «стучать»?! – подавился Кропин. Прокашлялся. – Ты хочешь сказать, что мы – как он?! Так я тебя понял?..

– Ну пошли бы мы, ну требовали бы возмездия. Ну били бы себя в грудь… И – что? Да ничего бы и не случилось… Не тронули бы его… Там много таких. Еще с прежних времен. Из золотого, так сказать, их фонда… Бесполезно было всё, Митя… С самого начала… Ворон ворону глаз не выклюет. Никогда не выклюет… Он вон академиком стал, а ты?.. Так что сам понимаешь… Забыть надо всё, Митя. Просто не помнить…

Кропин пытался спорить, доказывать. Злился на Кочергу. С его упрямой непрошибаемой лысиной. С его мгновенной безоговорочной отстраненностью, перенаправленной уже на идиотский свой бокал с издыхающими пузырями. Ведь он, как надо понимать, «закрыл вопрос». Раз и навсегда. Другие пусть стараются, а он – закрыл. И – баста!

Кропин не чувствовал хлещущего в мойку кипятка. Зло шоркал тарелки щеткой. Опять он влез не туда. Опять не в ту дверь. Опять в дураках остался!

Как дерево, от света редких машин начинал пылать в окне висящий тюль. Сгорая свечой, улетал в черноту.

Кочерга шевельнулся на тахте, тихо заговорил: «Я ведь знал, Митя, что это – он… Еще до ареста знал…» – «Как знал?! – вскинулся на локоть Кропин. Вспугнул всех “птиц” раскладушки. – Да что же ты молчал?! Почему не сказал? Мне?! Всем?!»

Кочерга помедлил, точно колеблясь: говорить или не говорить другу всю правду… «Мы были обречены, Митя. И умри он тогда внезапно, переедь его трамвай, еще чего-нибудь случись… убей мы его в конце концов – ничего бы не изменилось. Мы были уже под колпаком. Мы слушали Степана Михайловича. Мы думали так же, как он. И этого было достаточно. Мы же часто собирались у него на даче. Мы были с ним заодно. Мы были заговорщиками, так сказать. Организацией. Подарком для Калюжного. Мы сами всё облегчили ему. А то, что ты остался… то просто ты был нужен. Нужен для счета. Чтобы Левину прикрыть. Он, Калюжный, и еще два честных коммуниста. Левина и Кропин. Минус остальные – враги».

«Но почему именно я?! – все торчал над раскладушкой Кропин. – Почему не Быстренко, не Качкин, не Зеля?! Почему я попал в этот “счет”?!»

«Потому, что те ершисты были. Талантливы, своеобычны. Он их не обломал бы. А ты, Митя, уж извини меня, человек мягкий. Уступчивый, стеснительный. Совестливый. Ты у него проходил по рангу неудачника, бездарности. Ты был самым подходящим для него. И хорошо, что ты ушел из института. Он год, полтора дал бы тебе. Не больше. И отправился бы ты за нами… Ну а потом, видимо, как-то забылось: война, ты на фронте, его карьера распухала, не до тебя… Но даже когда ты ушел из института – он тут же воспользовался этим. Сразу пустил слушок: он! Кропин! Потому и ушел!.. Он был гроссмейстером, Митя, по части интриг, доносов. А мы оказались слабаками. И это – правда… Вот в чем наша беда была тогда…

А сейчас… Перегорело всё. Бессонный шлак один в голове остался… Поздно…»

Кочерга замолчал. Точно провалился.

С досадой Кропин закинул руки за голову. Смотрел на тюль. Тюль начинал вспыхивать, гореть в окне… Кропин встал, задернул шторы. Лег.

Ночью мучил кошмар. В каком-то длинном подземном переходе людям приказывали не дышать. Везде металась, махалась палками милиция. «Не дышать! Не дышать!» Со всеми людьми Кропин побежал. Набрав воздуха и не выпуская его. «Не дышать! Не дышать!» Не выдержал, потихоньку вдохнул. Тут же получил палкой по горбу. Разом сомкнул губы, продолжая бежать. Точно от землетрясения, тряслись кафельные стенки с обеих сторон. Как ледяные палки, по потолку скакали люминесцентные лампы. На лестнице перехода густая топотня ног началась. К воздуху все лезли, наверх, к свободе. Но там их встречали всё те же окрики и палки по головам. «Не дышать! Не дышать! В очереди! Строиться в очереди!» Все строились в три очереди, к трем проверяющим. В шляпах те стояли, в серых плащах. Люди по-прежнему не дышали. Многих уже качало, они стремились лечь на пол. «Никто не дышит! Никто!» – В плащах внимательно изучали глаза подходящих очередников. «Годен! Дыши!» Очередник отходил, счастливый, кашлял, хватал ртом воздух. «Не годен! Убрать!» Несчастного оттаскивали от проверяющих в сторону, он мгновенно умирал, и его кидали на кучу таких же мертвых. «Годен! Дыши!» «Не годен! Убрать!» Куча с мертвецами росла прямо на глазах! Походила на бесформенную гору одежды и обуви! В которую как будто накидали много париков! Мужских, женских! Кропин приближался к проверяющему, Кропин видел всё вокруг. Вдруг рванул воздуха и закричал: «А-а-а-а!» «В чем дело?! – вздрогнул главный проверяющий, в форме, в погонах, в фуражке. – В чем дело, я спрашиваю?!» К нему подбежали, торопливо начали объяснять: «Сумасшедший, товарищ генерал! Сумасшедший! Не обращайте внимания! Всего лишь сумасшедший!» Генерал перевел дух: «Фу-у, как напугал! Даже в пот ударило!» Вытираясь платком, похлопал Кропина по плечу: «Дыши, дыши, ха-ха. Сумасшедшим можно дышать. Разрешается, ха-ха-ха. Дыши». Подчиненные в фуражках бешено смеялись. Все меднощекие. «Дыши, дыши! Полудуркам можно!» Но Кропин… опять закричал. Причем хитро, провокационно. Мол, что будет? «А-а-а-а!» «Да дайте ему кто-нибудь! Дайте!» – просил главный меднощеких. Кропину дали. По голове. Очень сильно. Кропин вскинулся на раскладушке, часто дыша и хватаясь за сердце… Покосился на тахту. На агрессивно храпящего Кочергу… Лег обратно на подушку.